*Я помню её влажную, приятную, скользкую, тёплую глубину, будто прямо сейчас, снова и снова, ощущаю пальцами. Рыжеволосая девушка-женщина с золотой пылью на лице и руках легко впорхнула в мой кабинет, прямые стрелки на брюках не вязались с босоножками. Я уложила её, нежную, на простынь. Ногти на ногах без лака, напряженные ступни, поджавшиеся пальчики, очень белая кожа делали её хрупкой, невесомой и моложе своих лет. Её каре разметалась по креслу; её бедра широко распахнулись, открыли мне доступ к глубине. Моя первая девочка, моя первая невесомость, моя первая… сладость и упругость, эластичные стенки, охватывающие латекс на моих пальцах. Иногда мне хочется сжимать и рвать эту живую упругость, наносить вред, калечить, но меня останавливает сожаление о том, что вернуться к первоначальному, здоровому, целому состоянию будет невозможно. И так со всем остальным: будь это твои губы, которые хочется разбить моей широкой ладонью, или твоя шея, в яблоко которой я желаю вгрызться, отхватить кусок до твоих хрипов. Меня тормозит возникновение непоправимого вреда, поэтому я останавливаю и контролирую себя. Когда-то мне сказали, что если любишь, то нанесёшь вред любимому, во имя его спасения… мне кажется, я тебя очень сильно люблю.*